Неизвестный Хрущев
— РАДА Никитична, ваши родители были революционерами. Сейчас о таких людях можно только в книжках прочитать.
— Они были очень идейными. В их время в моде были аскетизм и суровость, и в нашем доме эти качества присутствовали в полной мере. Например, до 1964 года — до отставки отца — у родителей даже не было своей квартиры — казенное жилье, казенная мебель. Обстановка — самая обычная. Кресла и диваны закрыты полотняными чехлами, ковровая дорожка на полу.
— Расскажите о вашей маме, Нине Петровне.
— По меркам тогдашнего времени мама была образованной женщиной, окончила прогимназию, знала русский, украинский, польский, французский языки, впоследствии выучила и английский. Она родилась на Западной Украине, в дореволюционной Польше, в украинской деревне, настолько далекой от цивилизации, что, когда через много лет мои бабушка и дедушка, дядя и мои двоюродные брат и сестра попали в Киев — мама их привезла, — они в первый раз увидели водопровод. В деревне была начальная школа, которую мама успешно окончила. И учительница сказала ее отцу, что девочка очень способная, ей нужно учиться дальше. Отец отвез дочку к своему брату, который работал в городе проводником на железной дороге. И маму устроили в прогимназию — там были бесплатные места.
Во время войны погиб мой старший брат, летчик, его жену тут же арестовали... Я совсем недавно ее спрашивала: «Ну все-таки, Люба, почему тебя арестовали?» И только сейчас я узнала, что она — немка. Из давно обрусевших немцев. В то время этого было достаточно для ареста. К тому же Берия стремился на каждого иметь досье (как сейчас говорят, компромат), в том числе и на Хрущева.
Закончить академию отцу так и не удалось. С третьего курса его опять взяли на партийную работу — он стал первым секретарем одного из московских райкомов и получил четырехкомнатную квартиру в знаменитом теперь Доме на набережной — тогда он был известен как Дом правительства.
Мама очень много работала, заведовала парткабинетом на Московском электроламповом заводе... Она не была «домашней» женщиной, и хозяйство вели вечно сменяющиеся домработницы. Но когда родились младшие брат и сестренка, маме пришлось с работы уйти.
Что касается штампа в паспорте, то мои родители действительно не расписывались. Это обнаружилось в довольно трагический момент, когда Никиту Сергеевича в 1964 году в одночасье отправили на пенсию. Выяснилось, что у него нет своего жилья. Он жил в государственном особняке на Ленинских горах. Кстати, строительство этих особняков — его собственная идея. Как в Америке: работаешь — живешь в Белом доме, нет — выезжаешь. В итоге управление делами ЦК КПСС в одном из своих домов выделило ему квартиру. Надо было прописаться, и тут выяснилось, что брак их формально не оформлен. Мама на всю жизнь сохранила свою фамилию Кухарчук. В 20-е годы, когда они поженились, это не имело никакого значения. Молодые люди могли просто объявить всем знакомым, что теперь они муж и жена.
Очень скоро нас эвакуировали. Немцы наступали, город взяли в клещи. Мама собрала всех родственников, мы погрузились в личный вагон отца и выехали — чуть ли не последним поездом. Из Москвы, когда начались фашистские бомбежки, уехали в Куйбышев. Там нас поселили в многоэтажный современный дом на берегу Волги, где жили обкомовские работники. Дом освободили от жильцов и отдали семьям московского руководства... Школа, в которой мы учились, была, можно сказать, элитарной. У нас были маленькие классы и замечательные преподаватели, многие еще из дореволюционных времен.
когда предстоящий визит обсуждался на заседании Политбюро, Микоян сказал: «Вот что я тебе советую, Никита, возьми с собой семью. Ведь там о нас думают, что мы, коммунисты, — черти рогатые и хвост у нас растет. Нина Петровна говорит по-английски, дети тоже…»
Мы же старались не уронить себя в глазах самоуверенных американцев. Маме, например, показывали американскую прачечную, химчистку, считая, что мы должны рты раскрыть. Конечно, многое для нас было откровением, но мы виду не показывали.
Алексею помогли друзья — устроили в журнал «Советский Союз». Пропагандистское красочное, богато иллюстрированное издание. Для мужа эта работа была ссылкой, в которой он пребывал последующие 20 лет. Самое страшное было — невозможность работать, писать под своей фамилией. Настоящий запрет на профессию.
Когда отец умер, мы ничего не могли предпринять самостоятельно — ждали решения сверху. Нужно было распоряжение — где хоронить, как.
Похороны помню смутно, как в тумане. Подъезжаем к Новодевичьему, пустая улица, оцепление, теснящее толпу… Мои редакционные коллеги рассказывали потом, с каким трудом они пробивались.
Думаю, просто хотели как можно больше унизить Хрущева. На кладбище есть маленькая площадь, где можно установить гроб, попрощаться. Даже этого сделать не разрешили. Гроб пронесли к могиле, поставили прямо на выкопанной земле.
Мама пережила отца на 10 лет. Жила одна — ей дали дачу в совминовском поселке Жуковка... Долгие годы у нее, как и у отца, был своеобразный круг общения — в основном по рангам и должностям. После отставки все эти отношения распались. Многие, может быть, и рады были бы навестить, но боялись. Такое было время.
— РАДА Никитична, ваши родители были революционерами. Сейчас о таких людях можно только в книжках прочитать.
— Они были очень идейными. В их время в моде были аскетизм и суровость, и в нашем доме эти качества присутствовали в полной мере. Например, до 1964 года — до отставки отца — у родителей даже не было своей квартиры — казенное жилье, казенная мебель. Обстановка — самая обычная. Кресла и диваны закрыты полотняными чехлами, ковровая дорожка на полу.
— Расскажите о вашей маме, Нине Петровне.
— По меркам тогдашнего времени мама была образованной женщиной, окончила прогимназию, знала русский, украинский, польский, французский языки, впоследствии выучила и английский. Она родилась на Западной Украине, в дореволюционной Польше, в украинской деревне, настолько далекой от цивилизации, что, когда через много лет мои бабушка и дедушка, дядя и мои двоюродные брат и сестра попали в Киев — мама их привезла, — они в первый раз увидели водопровод. В деревне была начальная школа, которую мама успешно окончила. И учительница сказала ее отцу, что девочка очень способная, ей нужно учиться дальше. Отец отвез дочку к своему брату, который работал в городе проводником на железной дороге. И маму устроили в прогимназию — там были бесплатные места.
Во время войны погиб мой старший брат, летчик, его жену тут же арестовали... Я совсем недавно ее спрашивала: «Ну все-таки, Люба, почему тебя арестовали?» И только сейчас я узнала, что она — немка. Из давно обрусевших немцев. В то время этого было достаточно для ареста. К тому же Берия стремился на каждого иметь досье (как сейчас говорят, компромат), в том числе и на Хрущева.
Закончить академию отцу так и не удалось. С третьего курса его опять взяли на партийную работу — он стал первым секретарем одного из московских райкомов и получил четырехкомнатную квартиру в знаменитом теперь Доме на набережной — тогда он был известен как Дом правительства.
Мама очень много работала, заведовала парткабинетом на Московском электроламповом заводе... Она не была «домашней» женщиной, и хозяйство вели вечно сменяющиеся домработницы. Но когда родились младшие брат и сестренка, маме пришлось с работы уйти.
Что касается штампа в паспорте, то мои родители действительно не расписывались. Это обнаружилось в довольно трагический момент, когда Никиту Сергеевича в 1964 году в одночасье отправили на пенсию. Выяснилось, что у него нет своего жилья. Он жил в государственном особняке на Ленинских горах. Кстати, строительство этих особняков — его собственная идея. Как в Америке: работаешь — живешь в Белом доме, нет — выезжаешь. В итоге управление делами ЦК КПСС в одном из своих домов выделило ему квартиру. Надо было прописаться, и тут выяснилось, что брак их формально не оформлен. Мама на всю жизнь сохранила свою фамилию Кухарчук. В 20-е годы, когда они поженились, это не имело никакого значения. Молодые люди могли просто объявить всем знакомым, что теперь они муж и жена.
Очень скоро нас эвакуировали. Немцы наступали, город взяли в клещи. Мама собрала всех родственников, мы погрузились в личный вагон отца и выехали — чуть ли не последним поездом. Из Москвы, когда начались фашистские бомбежки, уехали в Куйбышев. Там нас поселили в многоэтажный современный дом на берегу Волги, где жили обкомовские работники. Дом освободили от жильцов и отдали семьям московского руководства... Школа, в которой мы учились, была, можно сказать, элитарной. У нас были маленькие классы и замечательные преподаватели, многие еще из дореволюционных времен.
когда предстоящий визит обсуждался на заседании Политбюро, Микоян сказал: «Вот что я тебе советую, Никита, возьми с собой семью. Ведь там о нас думают, что мы, коммунисты, — черти рогатые и хвост у нас растет. Нина Петровна говорит по-английски, дети тоже…»
Мы же старались не уронить себя в глазах самоуверенных американцев. Маме, например, показывали американскую прачечную, химчистку, считая, что мы должны рты раскрыть. Конечно, многое для нас было откровением, но мы виду не показывали.
Алексею помогли друзья — устроили в журнал «Советский Союз». Пропагандистское красочное, богато иллюстрированное издание. Для мужа эта работа была ссылкой, в которой он пребывал последующие 20 лет. Самое страшное было — невозможность работать, писать под своей фамилией. Настоящий запрет на профессию.
Когда отец умер, мы ничего не могли предпринять самостоятельно — ждали решения сверху. Нужно было распоряжение — где хоронить, как.
Похороны помню смутно, как в тумане. Подъезжаем к Новодевичьему, пустая улица, оцепление, теснящее толпу… Мои редакционные коллеги рассказывали потом, с каким трудом они пробивались.
Думаю, просто хотели как можно больше унизить Хрущева. На кладбище есть маленькая площадь, где можно установить гроб, попрощаться. Даже этого сделать не разрешили. Гроб пронесли к могиле, поставили прямо на выкопанной земле.
Мама пережила отца на 10 лет. Жила одна — ей дали дачу в совминовском поселке Жуковка... Долгие годы у нее, как и у отца, был своеобразный круг общения — в основном по рангам и должностям. После отставки все эти отношения распались. Многие, может быть, и рады были бы навестить, но боялись. Такое было время.